Я. Ты.

Тебе.
За все, что дала
за все что отняла.

Не найдя дороги в рай спускаюсь в ад,
Чтоб хотя б куда-нибудь идти.
Ты не поймешь меня и, видно, будешь прав.
Так что лучше просто помолчим…

Давят призрачные стены снов.
Состояние тоски давно уж норма.
Мне не хватит миллиона слов,
Так что просто помолчим и только…

Идеал недостижим, я знаю это,
Я устал пытаться что-то изменить,
И опять все неотступней мысль о смерти
И все тоньше, тоньше моей жизни нить…
 

Он был из тех, кто носит в душе маленький, золотой кленовый листок, лишь чуть мерцающий слабым желтым огоньком в ее глубине. И только осенью, когда весь мир полыхал, сгорая в теплом пламени опадающей листвы, этот огонек вспыхивал ярким, невиданным светом.
Она была из тех, кто носит в душе маленькую хрупкую снежинку, слабо поблескивающую в тайнике ее души. И только зимой, укрывающей весь мир серебристо-жемчужным покровом, эта снежинка светилась ярким и холодным белым светом.
Он любил ее. Он полюбил ее осенью. Осенью, которая сначала казалась ему последней, а потом первой. Он любил ее. И не любил этот мир, с его серым отношением к самому себе. Не любил мир, в котором перманентный маркер медленно, но верно становится символом вечности, а вечность представляется нереальной фантазией, на плохо настроенной дешевой гитаре. Он не любил мир, где словом любовь обозначают бездарно сыгранную сцену из третьесортной пьесы, и чувства заменяются удобной пластиковой маской, слепком с мертвого лица.
Она любила этот мир. Она любила мир, где благоухают белые розы, где радость и печаль сплелись в прихотливом узоре, неповторимом в каждую секунду времени, как неповторимо сочетание цветов каждого рассвета. Она любила эту неповторимость, эту тайну снега, где мириады снежинок, внешне похожих, приобретают свою индивидуальность в тончайших изломах невидимых с первого взгляда линий.
И он любил ее. Он любил ее так ярко, как только способен. Любить по-настоящему – это отдавать себя всего, без остатка, по первому слову, жесту, взгляду. Отдаешь себя и получаешь взамен весь мир, перестающий казаться пустой пластиковой бутылкой, пролежавшей не один год в каком-то закоулке под дождем не один год. Пустая бутылка превращается в волнующий своей синей бездонностью и стальной бескрайностью океан, напоенный жизнью, созидающий ее. Жизнь и есть любовь. Любовь во всех ее проявлениях. Любовь это яркая вспышка, на секунду выхватывающая из окружающей тьмы неровные контуры предметов, выпрямляющая их, заносящая в память, пропечатывающая их в тончайших, возможно даже вымышленных деталях, создавая нереально прекрасный образ реально существующей неказистой вселенной.
Каждую ночь я жду наступления нового дня, и самое прекрасное, что есть в каждом из дней – это закат. Непрерывный цикл, существующий во мне независимо от моего желания отсрочить наступление ночи. Но ночь всегда наступает. Наступает на день тяжелой стопой, сотканной из тончайшей грусти и неощутимой тоски. И белые розы всегда вянут быстрее, чем алые…
После каждой вспышки жизнь кажется темнее, чем даже есть.
И любовь умирает. Угасает. Тает. Из яростного пламени превращается в кучку серого пепла, смешивается с грязью и целлофановыми обертками от вкусных и не вкусных конфет, смывается тягучим осенним дождем в придорожные канавы и, рано или поздно растворяется в безбрежном бушующем океане жизни.
Она разлюбила его. Так всегда бывает: любовь уходит. Но по какому-то странному капризу мироздания она не уходит у обоих сразу. Она разлюбила его зимой. И ее теплые маленькие руки уже не могли согреть его ладоней. А он… Он любил ее все сильнее… Он видел ложь, но не верил в нее, стараясь превратить ее в правду, списывая все на холод и зимнюю стужу. Да виной всему был холод. Спокойное ровное мерцание льда в той части ее души, что раньше дарила ему тепло. Он все так же свято верил в первую обретенную веру и страдал, не понимая всей бездны, пролегшей между ними.
Бездна… Такое странно-чужое слово в этом лощеном мире светло-серого евроремонта, маленьких ярких светильников и золотистых дверных ручек. Бездна… Когда стоишь на краю, в шаге от черты за которой сжимающая сердце острыми ледяными когтями глубина. И не важно - пять этажей, или две тысячи метров. Смысл один и тот же - бороться. Бороться с горящим тонким раскаленным огнем желанием преодолеть свой страх, сделать шаг. И уже не знаешь, чего боишься больше – страха пред бездной или того, что переступишь через него?..
Между ними была бездна. Бездна в ощущении мира, в восприятии действительности, в понимании жизни во всех ее проявлениях, со всеми мелочами.
Эта разность (когда ему – только она, а ей - только не он), сначала не заметная для него и очень отчетливая для всех окружающих как землетрясение постоянно расширяла и углубляла и без того немалый разрыв.
Когда в мире нет цельности начинается ложь. Наивная и злая, как испорченный ребенок, больно ранящая своим тупым не заточенным лезвием, бьющая вне прямо в лицо, а только в спину промеж лопаток, чутко воспринимающих любую неискренность.
А он терпел. Он не понимал, что его больше не любят, что он только интересная игрушка, с преданными глазами месячного щенка.
Весна всегда приходит медленно, с неохотой, как будто ждет уговоров или отдельного приглашения. Но ее приближение чувствуется издалека, в трепете по-зимнему холодного воздуха, в едва ощутимых, будящих какие-то неясные ассоциации ароматах. Если прикоснуться к земле, то можно почувствовать, тончайшее, еле ощутимое биение жизни, неровное, как сердцебиение больного. Можно почувствовать ее боль, с которой она оживает. Так болят замерзшие пальцы, когда пытаешься их растереть.
Весной он почувствовал, что она от него удаляется, и к тупой боли ее лжи присоединилось острое, подпарывающее изнутри, горькое как ночной кофе без сахара, ощущение своей ненужности. Он пытался перейти бездну, разделяющую их, строил мосты, перебрасывал толстые пеньковые веревки которые там, на той стороне никто не ловил. Он ожидал от нее хотя бы ободряющего жеста, но…Она молча смотрела на все его безумства. И все также лгала. С детской беспечностью она играла с ним, с его чувствами.
А потом… Потом, стоя над бездной он понял, что она его не любит.
Весна начинала цвести. Все отчетливей становился ее аромат, все ярче признаки, как на черно-белых фотографиях в проявителе прорисовывались ее контуры. Теплый солнечный свет, слабо зеленеющие пучки травы, среди прибитых к земле дождями и снегом прошлогодних клочьев. Мутная вода в реке. И снова ее ложь.
Он позвонил ей вечером. Он сказал, что больше так не может. Он молчал и ждал, что она скажет «нет». Но она согласилась. Он положил трубку. Он любил ее.
На следующий день прилетели грачи. А он всю ночь хоронил любовь. Мир медленно трансформировался в невнятное серое нечто, как будто смотришь на все сквозь мутнеющее на глазах стекло. Любовь упрямилась. Она не хотела умирать. А ему не хватило духу убить ее. И все острее и острее ощущалась ненужность. Наверно так чувствуют себя игрушки, когда дети взрослеют и переходят из мира своих фантазий в чужие. Он не мог, не хотел быть игрушкой! Он сделал все, а она… Если б любила, то поняла. Мысли пчелиным роем кружились в голове, сталкивались, взрывались, и только слабая как подснежники надежда, что она позвонит и скажет: «ты не прав…» ровно пульсировала в центре этой агонизирующей вселенной. Он все еще надеялся, что оказался не прав. Но она не позвонила. А он был прав.
Пройдет время и, наверно, они, когда ни будь, пройдутся вдвоем по парку просто оттого, что нечего делать. И их, наверно, уже ничего не будет связывать, кроме общих воспоминаний.
И тогда он сделает последнюю попытку (просто по тому, что она никогда ее не сделает):
- А помнишь, как нам было хорошо вдвоем здесь, под этим деревом?

И она опять его не поймет, и не сделает шаг на встречу. Всего один шаг, чтобы
Переступить Вечность, разбить лед, зажечь огонь… Но она его не сделает, зачем это, когда не любишь? Она просто скажет:
- Да.
И тогда, наверно, его любовь умрет.
Он улыбнется, пошутит и скажет, что ему пора бежать. И он уйдет…
А пока… Пока только боль.
И ты не права. Ведь она - это ты,
а он – это я.